Четвертый этаж школы так за лето и не успели отремонтировать, и проход к женскому туалету загромождали парты, поставленные набок, стулья из кабинетов, стенды, снятые со стен, какие-то мелко заляпанные краской старые ведра — словом, там было самое место, чтобы от всех скрываться. Анюта Степанкова бежала по лестнице, еще разгоряченная после физкультуры, и внутри у нее становилось жарко уже по-другому. Ей надо было как следует выплакаться. Продравшись сквозь всю эту строительную дребедень, она едва увидела свое лицо в зеркале над умывальником — и хлынули слезы.

«А прикиньте, на выпускной придет вместо Степанковой один большой прыщ. И лопнет!» Как хохотали всей раздевалкой! Конечно, кто-нибудь рано или поздно заметил бы, сколько Анюта ни забивайся в угол. С тем, что все лицо в красных точках, еще как-то удавалось жить, но что и плечи, и над самым лифчиком... Не то чтобы было прямо противно, но смешно. Анюта сама это чувствовала, и от этого ей было себя особенно жалко. Ведь она в общем-то красивая. Ей недавно стукнуло 18, в октябре (дедушка тогда всем надоел одной и той же шуткой), она уже «о как вымахала» (это бабушка), а в чертах лица было еще что-то немного детское, девчоночье — мило же! привлекательно! Но эти прыщики...

Еще год назад Анютка очень переживала, что у нее маленькая грудь; плакала по ночам, ела все подряд, про что говорили — поможет, и слишком падка была на грубое внимание парней, чем сейчас самой нравилось вспоминать. Ничего, выросла, нормальная стала грудь. Анюта с удовольствием теперь вступала в насмешливые разговоры о чьей-нибудь «плоскости», Машу Белявскую по кличке «Хоббит» сама до слез доводила, и вот когда уже казалось, что в выпускном классе она станет первой красавицей, — прыщики!

Как у семиклашки мелкой: ничего не берет. И их действительно всё больше и больше. Почему так! Почему всё плохое всегда с ней, словно она уродина какая-нибудь! Да ей бы все девчонки сейчас завидовали, если бы не эти — пры-ы-ыщики; заходя дальше в полутемный туалет, Анюта принялась рыдать в голос. Поэтому она не услышала легкого щелчка — и даже, шмыгая, не сразу почувствовала сигаретный дым. Зато потом ее рыдания резко оборвались, и стало слышно только, как Анюта сопит, а та, что сидела на радиаторе с книжкой, выходя тонким темным силуэтом на фоне окна, затягивается, хрустя оранжевым огоньком, и неторопливо выдыхает дым.

— Ничего-ничего, плачь дальше, ты мне не мешаешь.

Испуг у Анюты тотчас прошел: это была Теряха, всего лишь Ирка Теряшева сидит тут, зубрит что-то. Самая настоящая Теряха, никогда не замечаешь, тут она или делась куда-то. Опять физру прогуляла, значит. И еще так разговаривает!... «Не мешаешь»! Ей! Нет, когда в раздевалке дразнят, это еще понятно, но... это ни в какие... И Анюта вместо того, чтобы дальше плакать, принялась на Теряху орать.

— Ботанка хренова, понтов развела, что в Москву будешь поступать, а сама!... Что за врач из тебя получится? Куришь, зрение портишь, уроки прогуливаешь, спортом не занимаешься!

Выходило само, прямо как у завуча Нины Васильевны. Даже легче стало на душе.

Теряха как будто и не возмутилась, отложила книжку на подоконник и сказала:

— Не переживай, Ань, я живучая. И за талией мне следить не надо. Хочешь шоколадку? А, тебе ж совсем нельзя. Замучали, да?

И Теряха преспокойно затушила сигарету, достала из рюкзака шоколадный батончик и принялась им шелестеть, а потом хрустеть! Теряха еще ей будет сочувствовать! Зубрит, жрет в туалете — и еще издевается! Анюта стояла на месте просто-таки не знала, что делать. Она готова была от возмущения лопнуть, как один большой прыщ, не дожидаясь выпускного. Ей снова хотелось заплакать, но было уже нельзя, и дико неприятно было, что она все еще шмыгала. Что за день сегодня!... «Замучали»! Да, замучали!

— Не твое дело, — огрызнулась Анюта и попробовала еще поругаться. — И никто за тебя не переживает, никому ты не нужна, тощая, как... как...

— Ты хочешь сказать «с идеальной фигурой», но не можешь, потому что у тебя мозг взорвется, — сказала Теряха.

Да что они, сговорились? Взорвется, лопнет... Нет, лопнуть можно от смеха, конечно. Теряха — «с идеальной фигурой»! Хотя... хотя...

И тут у Анюты и впрямь как перевернулось что-то в голове.

— Слу-ушай, — сказала она, — а ведь ты правда ничего так. Просто про тебя так не... ну... Теряха и Теряха. Сидишь всегда в углу, читаешь. Очки носишь. Физру прогуливаешь. Не красишься. И... — Анюта шагнула вперед и глянула на ее лицо. — И кожа такая гладкая.

— Загадка, — с ироническим пафосом прошептала Теряха. — Девочка Аня столкнулась с загадкой!..

— Нет, а правда, — Анюта поджала губы. — Как ты это делаешь?

— Принимаю ванны из слез наглых шлюшек, — сказала Теряха. Анюта вздрогнула. Надо же, и она это умеет: так обозвать, что не ответишь, потому что получится, что сама про себя подумала. — Не, шучу, — продолжала Теряха. — Я же сказала, я живучая. Организм у меня такой, от природы. «Все бабы как бабы, а я богиня».

— Нашлась тоже богиня, — неубедительно фыркнула Анюта.

— Богиня-богиня. Я в пятом классе... — Тут вдруг Теряха осеклась, немного подумала, а потом засмеялась. Странная все-таки. Смеялась долго, глядя на Анюту и потирая руки — наверно, в шоколаде испачкались.

— Чего ты ржешь? — опасливо спросила Анюта. Нужно было обидеться, конечно, но вместо этого стало как-то не по себе. Достаточно над ней уже сегодня смеялись.

— Не твое дело, — сказала Теряха. — Короче: мне в пятом классе астартин замеряли, сказали, по всей области нет такого уровня.

— Астартин? Какой астартин? Почему его мне не замеряли?

— А у тебя, значит, сразу видно, что совсем плохо с ним, вот и не стали травмировать. У тебя ж пубертат запаздывает, месячные, наверно, в тринадцать только начались, там нечего ловить.

Вот Теряха! Мама участковый педиатр — раньше освобождения от физры ей выписывала, потом Теряха уже внаглую прогуливать стала, и никто ничего, сам директор против Теряхиной мамы не пойдет, потому что у него внуки. И Теряха теперь на медицинский собирается. И как-то знает, глядя на Анюту, что у нее месячные, действительно, поздно начались. Почти в четырнадцать.

— Короче, астартин, — продолжила Теряха, — это гормон такой у женщин, который жир прямо в крови расщепляет. Обычно он еле-еле вырабатывается, но вот у одной на сто-двести тысяч зашкаливает, и это значит, что никогда ни прыщей, ни целлюлита не будет, жрать можно всё и так далее. Его уже тридцать лет пытаются синтезировать, и все никак.

Анюта насторожилась.

— То есть... если, допустим, какие-нибудь таблетки этого астартина были бы, то...

— То они уже давно были бы, — сказала Теряха. — И было бы всем счастье. Но я же говорю — не синтезируется. А естественный тоже ни одним нормальным способом не получишь. Не бывает в жизни такой халявы.

— А у тебя, значит, эта халява есть, — вздохнула Анюта, собираясь не то разозлиться, не то опять заплакать от жалости к себе.

— А что я могу поделать? Такая вышла. И с мозгами, и с астартином. Мама знала, от кого рожать. Она-то доктор, а вот бабка моя и прабабка в деревне были... сама понимаешь кем. И наука все это только сейчас подтверждает. Если я начну к себе внимание привлекать, вы ж меня сожрете просто все от зависти. А козлов-то всяких приставать начнет... — Теряха закурила еще сигарету.

— Ты погоди, — сказала Анюта. Ей казалось, что Теряха от чего-то пытается увести разговор. — Так говоришь, у кого нет этого астартина, тому никак его не получить?

— Ну... считай, что никак.

— Что значит «считай»?

— А вот то. Вон у тебя глаза как загорелись. Тебе же расскажешь — так ты и будешь свое сальное рыльце пытаться тыкать мне в... извини, извини. Но мне такие предложения уже делали. — Теряха как-то криво улыбнулась.

Анюта даже не обиделась на «сальное рыльце». День складывался не так уж плохо. Теряха-то оказалась непростой — и она, Степанкова,...

первая это выяснила! Вот покажу я вам «один большой прыщ»! Не терпелось узнать самое важное.

— Какие... предложения? — осторожно спросила она.

Теряха картинно закатила глаза.

— Понимаешь, астартин при температуре на два градуса ниже телесной уже распадается. А впитывается он только через слизистые. Как ЛСД. Хотя нет, вру, есть гипотеза, что и через кожные поры, но сама понимаешь, клинических опытов таких никто ставить не будет.

— Не понимаю. Почему?

— Потому что концентрация астартина, хоть сколько-то годная для приема внутрь, у женщины только там, где он вырабатывается.

— А где он у нее вырабатывается?

— Где-где, — сказала Теряха и опять криво улыбнулась.

— Ой, — сказала Анюта.

— Вот-вот. На западе это когда-то косметическая процедура была. Только миллионерши могли себе позволить. Таких девушек — которых нашли и сумели уговорить — никогда не было во всем мире больше пятидесяти. А потом пришла сексуальная революция, все стали подражать, а смысла, как водится, никто не понял. По-моему, тебе уже на урок пора.

— А тебе не пора?

— А мне неохота. Чего я на химии-то забыла, я ее сама вести могу. А ты учись иди, только умойся сначала, а то нефиг зареванной показываться. — И Теряха, взяв ее за плечи, развернула и буквально вытолкнула к умывальникам; а затем глядела из полумрака на то, как Анюта пробирается назад сквозь ремонтный завал, и улыбалась очень, очень криво.

*

Химия была предпоследним уроком. Анюта совершенно не могла сосредоточиться. Вокруг сидели девчонки, которые только что потешались над ней; парни, как всегда, шумели и гоготали, а Анюта все пыталась понять, что ей теперь делать. Нет, ей все уже было достаточно ясно, она же не глупая малолетняя целка какая-нибудь. Сама процедура тоже ее пока не очень смущала. Главное теперь — не спугнуть Теряху. Сальное рыльце, значит. А вот и ткнусь! Оно у меня красивое, это рыльце. Я больше заслуживаю астартина, чем какая-то зубрилка, хоть бы у нее и прабабушка колдунья. Ну почему это не мальчики вырабатывают! Как было бы просто!

И Анюта решила, что лучше не ходить кругами, а то будет сама как те нелепые парни, что хотят, но робеют. В конце концов, это же всего лишь Теряха. Сколько бы она ни хорохорилась, она сейчас сидит в забаррикадированном туалете, курит и зубрит что-то к вступительным.

Поэтому после урока она сразу же взбежала обратно на четвертый этаж.

Теряхи не было. Только окурки под радиатором.

Ну вот. Не надо было вообще идти на химию. Что-то подсказывало Анюте, что второго шанса уже не будет. Теряха опять замкнется, будет прогуливать где-то еще. Ну что сегодня за день, а! Прямо хоть снова плачь.

Тут раздался шум спускаемой воды. Потом дверь кабинки, как показалось Анюте, не открывалась целую вечность, пока Теряха там, видно, лениво натягивала трусики и джинсы. Вообще дурацкая ситуация. У Анюты, довершая нелепость, даже сердце забилось. Наконец Теряха вышла из кабинки.

— Опять ты? Тебя еще кто-то обидел?

Вся капризная решимость куда-то с Анюты слетела.

— Терях, это... Ир, — начала она, снова сопя, хотя и не плакала. — Я тут думала... короче... ты же все понимаешь, да?

— Понимаю, — сказала Теряха мрачно. — Девочка Аня хочет быть принцессой, но прыщавых принцесс не бывает. Девочке Ане кажется, что она нашла добрую фею, которая избавит ее от прыщей. Дальше что? Что есть такого у девочки Ани, кроме наглого сального рыльца?

— Ну я даже не знаю, — вздохнула та. И придав голосу вымученной игривости, сказала: — Разве тебе не будет приятно, если я тебе вылижу киску?

Пауза была очень, очень долгой. Теряха и Анюта внимательно друг дружку рассматривали. Степанкова и Теряшева — всегда рядом в классном журнале, всегда друг за дружкой отзывавшиеся «здесь», но за все школьные годы они разговаривали, кажется, лишь пару раз.

Степанкова: белобрысая первоклашка с чуть вьющимися волосами и скучноватым лицом, потом светло-русая, как бы напуганная девочка-подросток почти без грудей, и вот наконец молодая девица, вроде не особо грудастая и не пухлая, но как будто распираемая сейчас изнутри — как-то наспех, неопрятно «созрела», точно это про нее была одна известная песня, которой почти столько же лет.

Теряшева: темноволосая с неприметным хвостом, с неприметным лицом, в неприметных очках — что в семь, что в восемнадцать.

— Фу, — сказала наконец Теряха. — Никогда больше такого не говори.

— Поняла. — Анютин голос на одном этом слове успел дрогнуть. Она повернулась и пошла, на ходу соображая, где ей теперь плакать. И такая неудача, и такой заодно позор. До чего она позволила себе опуститься!

— Нифига ты не поняла, стой, дура.

Анюта встала и медленно обернулась, невольно переглянувшись со своим отражением над умывальником. Не слишком ли быстро мы с тобой куда-то падаем, отражение? Позволяем себя строить — кому? Теряхе! Перед которой неловко и глупо было по алфавиту идти — а теперь ты ей предлагаешь...

Астартин. Все остальное неважно. Кажется, есть еще надежда, это просто очередной закидон этой примороченной, извините, «богини»...

— Чего я не поняла?

— Никогда не говори «киска», — сказала Теряха. — Это тупое мещанское слово, я его ненавижу.

— А как говорить?

— Пофиг. Только не «киска».

Значит, не против.

— А «пизда», что ли, нормальное слово? — спросила Анюта, снова решив не ходить кругами.

— Вполне. Для меня, во всяком случае. У тебя там, может быть, и какая-нибудь драная киска. С парой прыщиков.

Говори-говори. Астартин.

— Хорошо, — Анюта опять попыталась изобразить иронию и кокетство. — В твоей уникальной... пизде потомственной ведьмы, богини и все такое прочее — есть то, что нужно моему бедному сальному рыльцу. Мы обе знаем, как неприятно, когда над тобой издеваются. Пожалей меня, и тебе, может быть, еще и понравится моя сладенькая мордочка...

Опа. Вот с размаху по губам Анюта получить не ожидала.

— Сладенькая мордочка, — повторила Анюта, чувствуя, как начинает шевелиться самая большая жалость к самой себе, которую она когда-либо испытывала. — За что ты меня так?

Хлясь! По правой щеке. Ты чего, Теряха?..

— Если бы ты не знала, что я попрошу, ты бы не стала рассказывать! Ты хотела надо мной поиздеваться, но я теперь никуда не уйду и не отстану! Ты...

Хлясь! По левой щеке. Астартин.

— Ну я же не виновата, что у меня пры... пры-ы-ыщики, — и Анюта наконец разревелась. Прежде чем все заволокло, она успела разглядеть, что Теряха расстегивает пуговицу на джинсах. Затем, ничего не видя и не слыша от собственного бурного рева, Анюта почувствовала, что ее берут за руку и ведут в одну из кабинок.

— Тут заходят всякие периодически, — послышался голос Теряхи у самого ее уха. — На колени.

— Прямо на пол? Они у меня голые, — жалобно пролепетала Анюта сквозь рыдания, становясь на холодную плитку.

— А кто виноват, что ты одеваешься как дешевая шлюшка?

Бедра у Теряхи были голые, горячие, чуть раздвинутые.

— Ни разу не дешевая, что б ты понимала, ботанка, — сказала какую-то глупость Анюта и уткнулась заплаканным прыщавым личиком в Теряхино ведьминское место. Почему она воображала, будто Теряха там бреется? С чего бы ей, в самом деле? Ладно. Потерпи. Астартин.

— Да я пошутила, носи что хочешь, — сказала Теряха сверху, а затем щелкнула зажигалкой. — Мне важно знать, что ты не получаешь удовольствия, а то бывают такие... извращенки.

На последнем слове она неровно выдохнула и закашлялась дымом.

— Я побитая тобой и заплаканная, я еле что-то чувствую, — отозвалась Анюта. — Только мохнато очень.

— Видишь, как я о тебе заодно забочусь. Разве тебе мешает моя шерстка? Ты же раньше только хуи сосала.

— Когда хуи, волосы прямо в рот не лезут, и вообще, не сосала я никогда никаких хуев, — капризным голосом приговаривала Анюта куда-то прямо в Теряху, выписывая запятые языком. Иногда выходило неприятное чавканье. Резковатый, незнакомый, ведьминский вкус постепенно начинал во рту ощущаться. Терпи: астартин.

— Мм... ты сама хоть поняла, что сказала? — Теряхино дыхание учащалось.

— Нормально, сказала, не надо меня за, дуру, держать. — Запятые языком становились короче, и их стало больше, чем полагалось бы. — Только лизала (несколько запятых), за, щеку не, брала. А что сглотнула однажды так это внезапно было я, сама, офигела. Кто, разболтал-то?

— Меньше пиздежа — больше астартина, — сказала Теряха строго, будто не обращая внимания на свои же легкие постанывания. — На английский я пойду, так что у тебя еще минуты полторы. Мне никто... — тут она длинно, тихо простонала, судорожно хватая Анюту за волосы; та принялась бешено работать язычком, загоняя Теряху еще глубже в звериное удовольствие, но она как бы вырвалась из схватившей ее судороги и продолжила: — ... никто не пробалтывался, девочка Аня, пока была без сисек, брала в рот, чтобы быть кому-то нужной, это естественно, никто... тебя... не осуждает.

Она как будто заговаривала сама себя, чтобы не кончить. Жалко тебе своего зелья, думала Анютка, своего драгоценного астартина, за каждую капельку хочешь меня помучать, раздавить, не нравится, когда тебя используют — а я тебя поймала, ты ведь никому не нужна ни с фигурой, ни с идеальной кожей, ты же ебанутая зубрилка, а я из тебя все высосу и буду, буду принцессой! Под эти мысли как-то здорово лизалось, стало даже жалко (и не из-за астартина), когда Теряха отклеила ее голову от своей потекшей, чавкающей — в самом деле, не киски, а ярковыраженной пизды, натянула трусики, джинсы, щелкнула ремнем и убежала, посоветовав хорошо умыться, но рот не полоскать: впитывается медленно.

Анюта так и поступила — и на английский немного опоздала. Все было как обычно, и это было очень странно. На английском никто не шумел — у Евгень Витальевича, или Mr. Fedorenko, как он предписывал к себе обращаться, — сильно не пошумишь. Был он как один учитель в знаменитой книжке, тот, что был еще более известен по фильмам, — кажется, даже сознательно ему подражал, хотя книжка для детей, а человеку было за тридцать. Тоже вот, как Теряха, умный, необычный, но какой-то ебанутый. Все они такие, что ли?

Нет, хорошо, что английский: от этой строгой атмосферы появлялось приятное оцепенение, хотелось прилежно учиться, а у Анюты все-таки был очень насыщенный эмоциями день, и она старалась только не дышать ни на кого — вдруг у нее изо рта так же сильно пахнет, какой во рту стоит вкус нализанного астартина. Теряха сидела у себя на второй парте и выглядела почти как обычно. Разве что лоб у нее вспотел, и маленькая прядь волос приклеилась.